Звонкий голос отчаяния

01 апреля 2021

К. Льюис. «Хроники Нарнии. Племянник чародея» (инсценировка Н. Беленицкой).
К. Льюис. «Хроники Нарнии. Конь и его мальчик» (инсценировка Я. Пулинович).
Красноярский ТЮЗ.
Режиссер Роман Феодори, художник Даниил Ахмедов

В начале была мама. И там, где она ступала, поднималась высокая трава. Так рождались миры.

Сложно представить, что сказал бы автор книг о Нарнии, узнав, как режиссер переписал его историю. Роман Феодори и его постоянный соавтор художник Даниил Ахмедов придумали поставить «Хроники Нарнии», все книги. Два спектакля уже вышли. И, в общем, там почти все как у Льюиса. И все совершенно иначе.

Нет, сюжет о том, как безумный дядюшка-чародей закинул в волшебные миры двух детей Дигори и Полли, как они случайно притащили из погибшего мира злую колдунью сначала на улицы Лондона, а потом в только что сотворенную Нарнию, остался. И они так же, как и в книге, все исправили, добыв волшебное яблоко. И так же, как в книге, мама Дигори болеет, а он мечтает ее вылечить. И вот яблоко должно помочь.

Мама идет по кромке миров. По тому недостижимому краю, где встречаются земля и небо. И горизонт прорастает высокой колышущейся травой Нарнии, а серая сухая грязь покрывается английским идеальным газоном. Мама Дигори будет в Лондоне, будет в Нарнии, в мире меж миров и в мире, где погасло солнце. И ее голос будет литься с любых небес. Но в мире, где Лондон, мама больна. И из всех миров Дигори стремится в пустую затемненную комнату, где на диване лежит хрупкая печальная женщина и ждет сына с кувшином молока.

Безумный дядюшка (Анатолий Малыхин), остроносый, сипатый, каждый звук закипает в горле клекотом, страстный, сосредоточенный, как заправский псих, ртутно-нервный, весь из мелких-мелких бессмысленных движений, гонит Дигори (Александр Князь) из комнаты, не пуская к маме.

«Хроники Нарнии. Племянник чародея». Сцена из спектакля. Фото А. Паниотова

Подсказки были даны с самого начала, но вокруг расцветает так много чудесного, что ни Дигори, ни зрители их не замечают. Вот дядюшка вдруг затих и, ссутулясь, сел на пустой диван в той самой комнате, сбросил маску безумного профессора из детских книжек, и остался очень грустный и усталый человек. Вот вначале мама проходит, легко и осторожно ступая, а ветер развевает ее светлые чуть вьющиеся волосы. И это единственный раз, когда мы их увидим. Она идет обратно, на голове намотан серый платок, и она марширует, как солдатик на смене караула, глядя сосредоточенно в пустоту перед собой. Она всегда возникает чуть в отдалении, у кого-то за спиной, вполоборота, готовая раствориться, и вроде два шага до нее, но никак их не пройти. Марина Бабошина играет невесомость — ни единого лишнего движения, пропускает пять красок через одну, разбавляя все до такой прозрачности, что буквально кажется — сейчас растает. Играет гаснущее воспоминание.

В сказке волшебное — реально. В книге реальность сказочного никем не ставится под сомнение. Попадая последовательно из одних миров в другие, дети проходят проложенные героям дороги, и все заканчивается очень хорошо.

Первое, что до основания разрушает Феодори, это последовательность пути. В каждый мир может проникнуть другой. Новый мир никогда не занимает все пространство. И в любом из миров может вдруг, вне логики, повинуясь какой-то иной воле, что сильнее сюжета и истории, возникнуть эхом, голосом, образом Лондон, который зовет Дигори, манит, как ни одно из чудесных пространств. Порой волшебный мир просто срывается в пустоту, и медленно вплывает в сцену кожаный диван, облитый холодным светом. Диван, где Дигори с мамой сидят, болтают и играют в странную игру — по очереди кричат протяжно и высоко, падая лицами в подушку на коленях, и она глушит этот крик, чтобы никто о нем не узнал. Это их тайна.

Какая-то часть пространства всегда остается пустой и темной. По рембрандтовским законам волшебный мир и кажется таким ошеломляюще ярким, потому что фоном ему — не исчезающая ни на секунду гулкая темнота. Все вспыхивает фрагментами, кусочками в пустоте и там же гаснет. Сюжет никак не выстраивается в прямую линию. Между сценами темнеют пропуски — пропасти.

Нарния полыхает красным и золотым. У огромных — в два человеческих роста — козлоногих фавнов лица античных статуй. Они проходят по залу и вглядываются в нас со строгим удивлением. Красные тоги и острые короны-солнца, леопардовые гибкие тела, египетские фрески, греческие скульптуры, королевский герб с силуэтом льва — вот из чего состоит страна, которую придумал мальчик Дигори. Из ушедших в темноту веков погибших цивилизаци.

Это страна воинов. Величественная страна с гордыми и осанистыми существами. Пространство не горизонтально. Не вертикально. Странная приподнятая плоскость, крыло моста над бездной. Кажется, мир готов соскользнуть вниз, выплеснуться за свой край. И в любом из миров сложно удержаться. Пульсирующая тревога, рожденная настойчивой темнотой, страшными и странными или грозными и величественными существами, внезапными исчезновениями миров и какой-то огромной, мерцающей за всем этим тайной, поддерживается и этим ощущением неустойчивости. й, из литографий в альбомах по искусству.

«Хроники Нарнии. Племянник чародея». Сцена из спектакля. Фото А. Паниотова

Дигори и Полли вечно вынуждены перепрыгивать через что-то, балансировать на носочках, широко раставив руки, чтобы удержать равновесие. Это пространство лучше всего приспособлено для тех, кто умеет летать, потому что иначе все время кажется, что один неверный шаг — и мальчик сорвется в кисельную темноту. И когда на вздыбленный планшет опрокидывается небо Нарнии и дети летят на крылатой Лошади к волшебной яблоне, только тогда этот мир становится вдруг счастливым и мирным. Но у Лондона, как самого тяжелого из миров, самая большая гравитация, и он тянет мальчика вниз.

Хрупкое равновесие сказочного мира требует от Дигори постоянного баланса, этот мир сам собой не держится.

Нереален мир Нарнии, но и Лондон не более реален. Город, комнаты в доме, будто в невесомости, в пустоте возникают кусочками. Из которых никак не складывается целая картинка. Диван в пустоте. Дверь в пустоте.

Мир вспыхивает. Гаснет. Раскладывается, разбирается. Словно в воздухе, в двух метрах от плоскости планшета, возникает красная узкая дверь, а рядом угол комнаты, где эту дверь мы видим уже изнутри. Дети крадутся к дядюшкиным тайнам. Нажимают на ручку и в эту же секунду входят внутрь, а мы видим их спины и рядом, через пропуск темноты, лица, заглядывающие внутрь.

Время ведет себя так же, как и пространство. Рвется, тает, кружится на месте. Вместе с пространством то и дело организует в потоке водоворот и, сворачивая один мир, рождает другой.

Дети заходят в запретную комнату, и время останавливается. Они замирают, как на картинке в книжке, но оживает какое-то очень страшное существо. Выбирается из сундука слепая, сгорбленная чуть не до пола ведьма, почти лысая, с клоками седых тоненьких волос, как на истлевшем черепе. Она нюхает воздух и что-то ищет. Перебирает в воздухе загнутыми длиннющими ногтями. Шуршит возле и мимо детей. Мертвая старуха их не чует. То ли она в другом времени, то ли ее нет вообще. По сюжету это она оставила дядюшке волшебную пыль, из которой тот смастерил порталы в параллельные миры. В спектакле это неважно, не больше чем иллюстрация. Но она здесь по той же причине, что и все прочие вспышки инобытия. И она очень страшная.

«Хроники Нарнии. Племянник чародея». Сцена из спектакля. Фото А. Паниотова

Как мертвый мир с остывшим солнцем, где дети находят злую Королеву Джадис (Екатерина Подлесная). Пробуждаться он будет в судорогах, по его замершим изломанным существам бежит дрожь боли. Дигори позвонил в колокол и разбудил зло, потому что увидел за спиной Королевы, а может, вместо нее, маму и услышал ее зов.

Королева хочет завоевать мир и залить его кровью. Вновь пустота, и сумасшедшая, давно мертвая ведьма ищет что-то, скребет пол. Вновь вспыхивает сцена, где Дигори приносит маме молоко. И все их слова повторяются. Раньше мама пахла медом и молоком, теперь лекарствами. Дигори не хочет запоминать ее как следует, ведь она совсем скоро поправится, и он кричит ей это в сердитом отчаянии. Это одна и та же сцена, она все повторяется, и перед ее реальностью расступаются волшебные миры.

Лондон. Улица, фонари, темные силуэты людей и цокот копыт на мостовой. Королева крушит город, а посередине улицы, где в мокрых камнях дрожит и растекается свет фонарей, Дигори и его мама кричат по очереди в подушку. Миры начинают проникать друг в друга. Дигори, не реагирующий ни на что, вжавшийся в подушку, находит в себе силы, встает и бежит спасать мир.

А спектакль укрывает боль чудной феерией. Здесь есть фантастической красоты и чистоты цвет, полеты, исчезновения, мифические существа, сказочные зигзаги сюжета. Световой занавес — сияние кромок миров, свет, источаемый мирами, обволакивает сцену и делает все притягательным и чудесным. Свету вторит музыка. В музыке Евгении Терехиной записан весь спектакль. Одухотворенный, рельефный мелодизм композиций здесь действует и живет наравне со сценическим миром. Эта музыка высочайшей мелодической культуры, она не сопровождает действие, не поддерживает его, не дублирует, но всегда говорит о чем-то большем, о каком-то дополнительном бытийном плане, что реальнее реальности и сказочнее сказки. Она невероятно эмоциональна и сильна, так, чтобы без усилий творить миры.

Е. Кайзер (Аравита). «Хроники Нарнии. Конь и его мальчик». Фото А. Паниотова

«Племянник чародея» Романа Феодори принуждает зрителя к разговору, к домысливанию, к самостоятельному построению. Он работает, как редко какой детский спектакль. В детском театре принято все объяснять и иллюстрировать, отвечать на вопросы. Настоящее чудо, которое здесь происходит, — когда вдруг со стремительностью рождающихся миров в нашем сознании складывается целое. И слезами закипает внутри, когда загадка разгадана и последний кусочек картинки, встав на свое место, делает историю лаконичной и ясной, умещающейся в одном отчаянно болезненном уколе в сердце. История ретроспективно выстраивается и обнажает ту самую тайну. Мама Дигори умерла. И все миры и все монстры рождаются в темноте его отчания, в пустой комнате, где осиротевший ребенок сидит уже полгода. И кричит в подушку от боли, как от боли кричала его мать, а он думал, что это такая игра.

В саду на краю Нарнии, куда дети добрались за волшебным яблоком, происходит нечто по-настоящему страшное. Из тела Королевы Джадис выступает мама Дигори. Холодная расчетливая жестокость проникает в самую сердцевину любви. Настолько мучительно для него это переживание, что оно обретает черты абсолютного зла. Мука сгущается до предельно страшного образа. Это Дигори принес в новорожденную страну зло, рожденное горем. Это страх Дигори плодил ужасы и монстров. Чем страннее и страшнее придумывалась сказка, тем больше шагов мог сделать мальчик, удаляясь от своей боли. И так появилась Нарния — в попытках укрыться от горя.

В спектакле есть частная история одного маленького мальчика в пустой комнате и огромная несвершившаяся история только сотворенной Нарнии. Стояние у истоков истории дает эпическое дыхание — плотное поле потенциального, где все может произойти, и волнующее ожидание нового. Это первый спектакль, и Нарния только начинает жить.

«Конь и его мальчик» сюжетно не связан с первой частью, там другие дети и другая сказка. И совершенно иначе построен спектакль. Тайна, недостающий фрагмент мозаики и самый важный, вокруг которого собиралась первая часть, здесь дана с первых минут. Этой рамки в книге нет. Начало полнится тоской, большой бедой, и путь спектакля — прочь от нее.

Сразу, как в зале замрет изумленный вздох, после того как тонкая пелена, завеса, отделяющая сцену от зала, взовьется и улетит куда-то над головами зрителей, словно привидение, на сцене распахнется огромная непроглядная темнота, которую режут узкие лучи бледных фонариков. Где-то в темноте спрятался ребенок.

Гаснет голос умершего, ушедшего отца. И набирают силы металлические голоса новой жизни — сиротского приюта, жестокости, отчаяния. Мальчика (Максим Павлов) забирают в приют и бросают в карцер на ледяной пол. Он не подчиняется, потому что просто не умеет, он домашний ребенок.

М. Павлов (Мальчик), Е. Кайзер (Девочка). «Хроники Нарнии. Конь и его мальчик». Фото А. Паниотова

Приют дан не в подробности, а в точно схваченной детали, как и все тут. Лунный луч, разделенный рамой высокого окошка, падает на пол, где двое детей пытаются согреться. Зимний свет, холод — единственное, что имеет цвет в этом мире. Бесцветный сумрачный мир безжалостных взрослых и осиротевших детей, лишенных имени, им выдают номера. Его номер — 14, ее — 6. И эта деталь полнит ужас, мы знаем, где выдают номера, и нашему страху больше ничего и не нужно. Номер 14 вскочил, вытянулся, увлеченный рассказом, а луч света сползает с его узкого силуэта, и лицо медленно сжирает чернота, стирая эту маленькую жизнь, растворяяв пустоте.

Дети начинают придумывать волшебную историю, чтобы укрыться в ней. Спать нельзя — замерзнешь насмерть. И так рождается Тархистан, страна к югу от Нарнии. В карцере очень холодно, и потому мальчик хочет оказаться на самом-самом юге.

После темноты ослепляет изумительной красоты сцена. Прозрачная, хрупкая, только вдохнувшая. В жарком воздухе, жарком ветре клубится, надувается белый шелковый парус, бок перевернутой лодки белеет в голубом небе и голубом море, которые переливаются друг в друга с осторожностью первого касания. Этот новый мир вначале очень зыбкий, вокруг видна темнота карцера. Первое время два плана, перебивая друг друга, держатся — кто кого. Мальчик замолкает, и новый мир в секунду гаснет. Опять вспыхивает, расцветает инобытие. Цвет, как и мир, постепенно набирает силу и мощь. Голубой синеет глубиной, прозрачные краски полнятся страстным чистым цветом.

Волшебный мир чуть приподнят над досками сцены, обрамлен сияющей кромкой, словно посеребренный обрез книжных страниц. Дети пишут свою сказку, дети заступают в книгу.

В. Ферапонтов (Рабадаш). «Хроники Нарнии. Конь и его мальчик». Фото Ф. Подлесного

Маленькая фигура девочки в сером платье, которая следит, заглядывает через край, мальчик, внимательно слушающий, как номер 6 создает свой мир, сумрак темницы — в какой-то не замеченный зрителями момент перестанут появляться у подножья волшебного мира. Дети шагнут и исчезнут из Лондона, из карцера. И Лондон и карцер исчезнут. Волшебная страна занимает все пространство и настаивает на своей реальности. Начинается большая сказка с множеством перипетий, многонаселенная, со смешными узнаваемыми персонажами, ясными характерами и увлекательными опасными приключениями. В этом мире тоже все начинается с рабства и лишений, и детям предстоит долгий путь к свободе. Мальчика нелюбящий и неродной отец пытается продать в рабство, девочку хотят против воли отдать замуж за чудовище. И они бегут. Тут все возможно ровно так, как невозможно подняться с ледяного пола карцера. Режиссер не дает прямого ответа, погибли ли дети в том, настоящем мире, но с жестокостью настоящего сказочника Феодори заставляет нас забыть их там.

Плотные краски сцены — пурпурные, алые покровы и тоги, золото корон, роскошь костюмов, главное — изумительная сияющая чистота первозданных цветов, которые переливаются друг в друга, раскрашивая страницы, — совершенно вытесняют ту уродливую сиротскую стертость начала. И плечи здесь расправлены, и поступь уверенна.

Шасте, так зовут здесь мальчика, помогает Бри — боевой конь, украденный много лет назад из Нарнии. Анатолий Малыхин и Елена Половинкина играют двух говорящих лошадей, волшебных помощников героев. И так же, как взрослые актеры здесь не играют детей, а лишь логику ребенка, так лошади — образ, данный в штрихе, в посадке гордой головы, в секундах, которые требуются на приятие человеческого странного поведения, в осторожности, с которой большое животное подходит к существу поменьше. Строптивые, примиряющие себя с человеком долго, сопротивляясь, относятся к детям и покровительственно и уважительно одновременно. То смотрят снизу вверх, то приклоняют голову в любовном нежном порыве, в поиске ласки, человеческой ладони. И у них, как и у детей, рабством скованы свобода любить и потребность ласкаться. Готовность вспыхнуть гордыней у всех четверых — привычное сопротивление привычному насилию. И важно внимательно наблюдать, как меняются четыре героя, там дан ответ, что же такое свобода. Они бегут из рабства и из плена собственного страха. В прямом нарративе спрятана притча.

В. Мясников (Аршиш), М. Павлов (Шасте).
«Хроники Нарнии. Конь и его мальчик».
Фото Ф. Подлесного

Феодори возвращает детям детское. Елена Кайзер — номер 6, ставшая Аравитой, в начале играет с бесстрашием забитого и агрессивного ребенка, как зверюшка, пружинистого и ловкого, готового и напасть и отскочить в любую секунду, который перенял от взрослых эту повседневную жестокость недоверия, унижения другого, подначивания. Она говорит резкими короткими фразами, всегда с вызовом и усмешкой. В волшебном мире это, словно эхо, отражается гордыней, эгоизмом, бессердечием. Она играет ребенка, который усвоил, что предательство — это и есть способ выжить. И ее путь к себе, к себе настоящей, той, что сможет признаться в самом страшном, в том, что ей нужна любовь и объятия, — это подлинный путь сказки, ее подводное течение. Каждый из героев столкнется здесь с собственным страхом, собственной слабостью или жестокостью. Есть первый слой сюжета, где, пожалуй, слишком много нарратива, слой спектакля для детей, есть второй — путь к свободе, через бунт, через ненависть к рабству. Третий слой, как подземная река, которая питает здесь все, — путь к цельности расколотой детской души. К настоящему я.

Феодори много знает о детском одиночестве, детском горе и смотрит на это не с позиции взрослого. Он всегда наравне, там с ними, в пустых темных комнатах.

Взрослые и дети смотрят два разных спектакля. Где-то на краешке увлеченного взгляда мерцает тот карцер из начала. Взрослый видит жестокость обоих миров по отношению к бесправному, маленькому, хрупкому, детскому. И узнает в том, как быстро детское становится ловким, жестокосердным и несвободным, — ежедневную рутинную работу своего собственного мира. Только в этой сказке вся история движется вспять. И спектакль защищает и возвращает детское. Позиция на равных дает еще одно очень сложное искривление оптики. Спектакль каким-то непостижимым образом вызволяет моего внутреннего ребенка. Через совсем невзрослое изумление от волшебства и радость от красоты сценического мира, через очень знакомые из детских книжек образы, через способ детского же строительства волшебных стран, где ребенок знает только нужное ему и упускает все подробности, через чувственный прямой перенос детского отчаяния и печали, которые абсолютны и не знают рационального исхода. И тогда мой взрослый пытается защитить и спрятать от всех бед своего внутреннего ребенка, запоздало долюбить за все недолюбленные в детстве секунды и утешить за все неутоленные горести.

«Хроники Нарнии. Конь и его мальчик». Сцена из спектакля. Фото Ф. Подлесного

И большая печаль этих двух спектаклей в том, что для того, чтобы сохранить и спасти, нужна сказка. Это обязательное условие. И наши внутренние дети покидают нас, как только заканчивается спектакль, а дети в сиротском доме все же умирают.

Горе — могучая сила. Большой взрыв и миллиарды лет эволюции в двух этих спектаклях заменяет горе одного маленького ребенка. Человечество долго верило, что мир был рожден любовью, хаос претворился в космос, благодаря действенной силе любви. Но человеку, вышедшему из двадцатого века, так уже миры не сотворить. Нарнии рождены горем, хаос стал космосом благодаря боли. Сила горя приводит в движения светила, души, сюжеты.

Владислава Куприна, Петербургский театральный журнал, февраль 2020