Знакомое и незнакомое
05 октября 2016
На этот раз «Вешалка» (лаборатория, несколько лет назад запущенная Олегом Лоевским и худруком ТЮЗа Романом Феодори), проходившая в рамках фестиваля «Язык мира», была посвящена национальным театрам: молодые режиссеры из Бурятии, Башкирии, Татарстана, Хакассии и Якутии должны были познакомить публику, и прежде всего ее юную часть, с культурными традициями своих народов. Пять эскизов, основанных на легендах, сказках и авторской национальной литературе, по сути, выполнили и еще одну задачу, инициировав дискуссию о том, что такое национальный театр сегодня, насколько жива автономная культура и до какой степени исторический и современный контекст растворил и подверстал под свою универсальную сущность локальную культуру с ее богатством и уникальностью.
Эскиз Сойжин Жамбаловой по бурятской сказке о белобоком верблюжонке поставленную задачу выполнил честно: пронзительную историю о разлуке матери и сына актеры Красноярского ТЮЗа рассказали этюдным способом, в минималистической декорации. Режиссер отказалась от визуальных примет бурятской культуры, сосредоточившись на содержательной стороне: девушки и парни в неприметной униформе мелом рисуют на доске какие-то линии. Потом понимаешь: небо, горы, силуэты людей. Из национального — фрагменты народной колыбельной, ее напевают в тихие, самые трагические моменты. Эстетский изящный эскиз сам разрушает свою красоту — со временем энергия, вырабатываемая актерами, закручивает пространство в воронку, рассыпает красивые групповые фигуры, на черных водолазках расплываются меловые следы. Кажется, этому спектаклю очень тесно в маленьком пространстве, выбранном для показа. Эмоция истории о верблюжонке, рвущемся к угнанной в чужое стадо матери, — сильная, напряженная, злая, не слезливая, не томная. Жамбалова возвращает театру эмоцию как его первородное, старинное свойство — потому и не думаешь о спекуляции, когда молчаливые девушки остервенело стирают в металлических тазах ползунки, крошечные штанишки, встряхивают их, осыпая нас брызгами, вешают на растянутые на авансцене веревки. Текста не много, а нарративность сказки преодолена изобретательными мизансценами — пластические этюды точны и не иллюстративны. Верблюжонок встречает птиц — курчавый смешной юноша останавливает кружащих вокруг девушек, убирает им длинные волосы с лиц, вглядывается. Девушки ложатся на спины, и мы понимаем — это рыбы, по спинам которых верблюжонок перешел через море. Выстраивая групповые женские композиции, режиссер обозначает второй полюс, не прописанный в сказке, — сыновьим метаниям всегда отвечает материнское молчаливое действенное ожидание. В эскизе рассказывают еще одну легенду — о том, как верблюды научились плакать (из-за жестокой традиции убивать верблюжонка на глазах у матери на могиле хана, чтобы потом верблюдица отыскала сюда дорогу). И чужеродный, вроде бы, элемент, нарушающий монотонность сказки, придает смысловой объем — тебе не просто рассказывают историю, но и правда знакомят с культурой, обнажают взаимосвязь истории и творчества, реальности и вымысла.
«Верблюжонок».
Фото — А. Минаев.
По похожему пути пошел и режиссер из Хакассии Баатр Колаев, попытавшись в «Песнях ветра» рассказать легенду о появлении первого калмыцкого сказителя (джангарчи) скупо, пластическими этюдами. В этом случае, правда, этюды оказались слишком приблизительными, а история путаной: рассказчик, читавший с листа, существовал отдельно, герой перехватывал рассказ, то выныривая из действия, то возвращаясь в него. Эскиз, меняя правила игры на ходу, еще и не очень освоил пространство фойе, адресуясь только к зрителям, сидевшим фронтально, и совершенно позабыв о тех, кто разместился по бокам. Интенция рассказать старинную легенду без китча, энергично и в русле современных представлений о театральной условности понятна и обоснованна, но пока лишь нащупываемая форма задавила раздробленное содержание.
Айрат Абушахманов (режиссер спектакля «Черноликие», номинанта «Золотой Маски» 2016 года), наоборот, предъявил знаки национальной культуры, привезя в Красноярск элементы старинных башкирских костюмов и задействовав реквизит, живописующий деревенский быт: например, гигантские желтоватые блины, сделанные из ткани. «Шауракей», пьеса Мухаметши Бурангулова, основанная на старинных легендах, по своей структуре — типичный фарс, история с переодеваниями и путаницами, но с одной национальной поправкой: главный герой, следуя традиции, после гибели своего старшего брата вынужден жениться на его вдове — так юноша оказывается супругом солидной женщины и приемным отцом великовозрастного здоровяка (актер Черкасов играет своего героя типичным, правда, уже стареющим, Митрофанушкой-балбесом). Здоровяк задумал жениться, но его юная невеста (гибкая как тростинка Ольга Буянова) приглянулась и молодому папаше. Как и многие подобные пьесы, «Шауракей» фиксирует победу естественного закона над людским, торжество любви над судебной волокитой и бытовым практицизмом. Показ Абушахманова — обаятельный, в духе капустника — начинается с самопрезентации героев: будто клоуны, выбегают они на центр игровой площадки, чтобы рассказать публике, кто они такие и в чем, собственно, дело. Открытый прием погружает зрителя в стихию театральности, правда, в густой праздничности тонут порою и драматический лиризм пьесы (отчаяние несостоявшейся суицидницы Шауракей), и поэтическое ретрообаяние пьесы.
«Шауракей».
Фото — А. Минаев.
Наивную природу театра противопоставил советской повести для подростков Радион Букаев, удививший неочевидностью выбора: его эскиз, показанный на Малой сцене ТЮЗа, основан не на древних легендах или народных сказках, а на книге, написанной в 1942 году писателем Аделем Кутуем. «Приключения Рустема» — история о мальчике, нашедшем цветок папоротника, ставшем невидимкой и отправившемся к партизанам воевать с фашистами. В эскизе Букаева — только начало повести, только наметки возможного способа работы с этим текстом, рубленым, схематичным, не изобилующим живописными подробностями. Архаичности и некоторой казенщине языка режиссер противопоставил богатство сценической иллюзии: здесь мир предметов, вещей живет своей отдельной от человеческой воли жизнью. Актеров почти не видно, они за ширмами, перед нами — гардероб, шкаф, сундук. Хлопнет крышка, задвигаются пустые силуэты темных пальто. Этот эскиз обнаруживает и в театре, и в театральном зрителе подлинно детское — понимая нехитрые технологии, все равно радуешься этим нестареющим фокусам, вступаешь со спектаклем в какой-то негласный заговор. Театральная ткань насыщенна: живой план совмещен с теневым, тени вырываются на сцену — в один из моментов вперед выбежит шурале, лесной дух из татарских сказок, единственная национальная примета в эскизе. Показ неожиданен и в контексте творчества самого Букаева, но все-таки жаль, если такая изобретательность и высокой пробы простодушие будут потрачены на все же устаревший текст.
«Русский миф».
Фото — О. Батуева.
Самым спорным на «Вешалке» стал эскиз якутского режиссера Сергея Потапова, предъявившего «Русский миф» как полемическое заявление. История о женщине, родившей камень от последнего воина, оборонявшего крепость, подана как некий абстрактный, набивший оскомину мифологический, полный многозначительности театр. Полчаса или дольше несколько женщин-актрис поют народные песни, совершая знаковые действия, — омывают единственного мужчину, лоб которого украшен крестами, качают колыбель, смотрятся в блестящие подносы, зажав в руке яблоко, расчесывают длинные волосы. Мужчина-воин благословляет их мечом. Кажется, что режиссер задался целью заварить густой концентрат из всех возможных штампов, характеризующих среднестатистическое представление о театре, эксплуатирующем мифы и древние легенды. Ближе к финалу регистр повествования меняется, одна из актрис (Екатерина Кузюкова) произносит современный монолог с тем же сюжетом: история о рождении камня написана сегодняшним языком и дополнена приметами современной войны — с атомной бомбой, тушенкой и т. д. Здесь, на перекрестии чего-то статичного и укорененного в древности и чего-то сиюминутного, знакомого, рождается смысловое поле эскиза: хочется думать о том, как предапокалиптическое состояние мира делает насущным то, что казалось запертым в хранилищах культурной памяти. Есть и еще одно: провокационный, морочащий зрителя эскиз — протестное высказывание талантливого и небезызвестного режиссера, работающего в контексте не только и не столько якутского, сколько европейского театра, о нежелании, попросту говоря, отвечать за экзотику. Надо сказать, что, судя по итогам, «Вешалка — 2016» к этому и не стремилась, занимаясь в первую очередь поиском возможностей подлинной коммуникации прошлого и настоящего, общего и уникального.
разработка ПО сайта
