Я — ОДИН, Я — АЛАДДИН
19 ноября 2024
«Аладдин. Сын портного». По мотивам историй из собрания арабских сказок и новелл «Тысяча и одна ночь».
Красноярский ТЮЗ.
Режиссер и сценограф Даниил Ахмедов.
«Аладдин» — первая громкая премьера Красноярского ТЮЗа после возвращения в собственное здание по окончании длительного ремонта. Режиссер Даниил Ахмедов, на протяжении многих лет бывший соавтором Романа Феодори, в новой работе продолжает традицию постановки масштабных спектаклей-феерий, давно ставших брендом Красноярского ТЮЗа.
Р. Бояршинов (Аладдин), Г. Путкарадзе (Джин).
Фото — архив театра.
В «Аладдине» мы снова видим практически бессловесное действие, скомпилированное из фантастических картинок, напоминающих книжки-панорамы. Тут в воздухе летают волшебный ковер-самолет и огромная голова Будды, охраняющая сокровища пещеры, а затем и голова слона — описать все чудеса спектакля просто невозможно. Лучше увидеть их собственными глазами, потому что чудеса должны оставаться чудесами, а не сводиться к банальному описанию элементов аттракциона. Скажу только, что постановщики (сценограф Даниил Ахмедов, художник по свету Тарас Михалевский, художник видеоконтента Ася Мухина) используют все сценические мощности и арсенал художественных средств новых медиа. Тут и видеопроекции — ассоциации к арабским сказкам: то псевдовязь, то узоры ковра, то фрагменты горной пещеры с ползущими по ней змеями; и траволаторы, на которых едут жители Багдада, замирающие, как на модном подиуме, демонстрируя изысканные наряды (художник по костюмам Ольга Никитина).
В спектакле вообще много элементов, отсылающих к современным fashion-шоу. Например, массовый хореографический номер в начале спектакля лишь легко стилизован под восточные мотивы (хореограф Илья Романов), а своими расслабленными, нарочито медленными движениями напоминает выступления танцевальной группы DS Crew, набирающие многомиллионные просмотры в Рунете. Или эффектный танец Джина (Гоча Путкарадзе): при практически статичном положении тела он совершает резкие движения руками, построенные на быстром чередовании сокращения и расслабления мышц. Техника отсылает к современным уличным танцам вроде паппинга, а массовка вокруг — дервиши в синих костюмах — выполняет кружения, в которых узнаются элементы тануры, древнего национального мужского танца. Поддерживает соединение Востока и Запада и музыкальное оформление спектакля (композитор Евгения Терехина), в котором знакомые восточные мотивы положены на ритмический клубный бит. «Аладдин» — сказка на все времена, прочно укорененная в арабской литературе, но принадлежащая всем временам и всем культурам.
Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Поддерживает эту условность и сценическое пространство. Оно аскетично: это только фон, на котором рождаются избыточные в своей красоте визуальные образы (а плотность волшебных аттракционов на минуту сценического времени тут высока). Пространство работает на разных уровнях и внешне напоминает череду экранов — порталов в иные измерения. На узкой полоске арьерсцены расположились царь Шахрияр (Александр Дьяконов) и его новоиспеченная жена, нежная и утонченная Шахразада (Александра Булатова) — это пространство шатра, реального мира, место зарождения и становления их любви. В углублении, за черным занавесом, на небольшом сценическом подъеме — пространство мира сказочного, мечтаний и фантазий. Но вместе с тем и страхов, и навязчивых видений — всего, что вытеснено сознанием. Когда занавес закрыт, сцена напоминает экран выключенного телевизора; когда открывается — картинки на экране оживают и приходят в движение.
Миры существуют симультанно, ни на секунду не прерываясь, обнаруживая сложные связи между реальностью и вымыслом, так, что к финалу уже непонятно, что действительно истинно.
Становление Аладдина (Ренат Бояршинов), его рост и приключения рифмуются с тем, как рождается и крепнет любовь Шахрияра и Шахразады. Восточный царь в самом начале — человек жестокий, но вместе с тем растерянный. Он боится и ненавидит женщин: «Я казню свою жену до того, как она убьет меня». Шахразада сначала робкая, кроткая и осторожная, как животное, попавшее во враждебную среду. Их любовь — не страсть, вдруг вспыхнувшая, а долгое методичное выстраивание глубокой привязанности. От полного недоверия и неприятия — к крепкой связи, которую не разорвать. Шахрияру и Шахразаде отведено немного текстового материала (как и всем). Стоит красавице начать сказку — она оживает. События мира ирреального отражаются в действиях Шахрияра и Шахразады: вот он бьет жену по лицу, испугавшись ее внезапной нежности; а вот она чарует, успокаивает его, поглаживая по голове, как маленького ребенка. Или прекрасная длинная сцена, работающая за счет объемных внутренних монологов актеров: они сидят напротив друг друга и просто смотрят глаза в глаза. Физически ничего не происходит, но нежность, возникающая между ними, становится практически осязаемой.
Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Аладдина мы видим сначала ребенком (Александр Мкртычьян), перенимающим от отца (Артем Цикало) мастерство портного, но вскоре теряющим родителя. Отец уходит, открывая проем в стене дома (на сцене выстроен небольшой павильон), и навсегда остается зиять темной пустотой в форме своей фигуры. Об отце напоминает лишь его швейная машинка, но когда семья лишается и ее, память истончается — уходят последние ее артефакты. А на место пустоты приходит абсолютное зло — и вот уже в проеме отцовской фигуры возникает Магрибинец, колдун, выдающий себя за дядю Аладдина (Антон Заборовский).
Рассказывая об Аладдине, Шахразада четко артикулирует его имя, разделяя его на две части: «Ала-аддин», — из-за чего оно всегда как будто отдается эхом «один». И это рифмуется с вопросом, которым задается сам Аладдин, неоднократно повторяя его на протяжении своего пути. «Если от меня отнять папу, что останется? — звучит рефреном и обрывается отчаянным криком, обращенным в пустоту. — Я устал!» Легкость разрыва связей и тяжесть их выстраивания — центральная тема в спектакле, отзывающаяся в женском хоровом плаче, когда жены и матери всех измерений — Шахразада, мать Аладдина (Анжелика Золотарева), принцесса Будур (Дарья Мамичева) — причитают или ругаются, но неизменно приходят к тихой мольбе: «Пусть хранит тебя Аллах».
Параллельно проходящие сцены двух миров позволяют выстроить и иное, не бытовое, ощущение времени: там, где у Аладдина протекают годы жизни, в мире восточного царя длится одно плавное и нежное движение руки Шахразады. Миры постоянно проникают друг в друга: Шахрияр и Шахразада заходят на подиум, будто оказываясь внутри сказки, но они всегда лишь наблюдатели. Единственное физическое соприкосновение миров происходит уже во втором действии, когда Магрибинец резко толкает плечом Шахрияра: зло инфернальное претендует на то, чтоб утвердить себя в мире людей. Но восточный царь резким движением хватает колдуна и сбрасывает его в пещеру: хватит зла и хватит плохих финалов.
Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Сон и явь окончательно смешиваются: к Шахрияру и Шахразаде бежит маленький мальчик — тот, что в начале был Аладдином. А выросший Аладдин кутается в белые простыни, как в саван. И вот на сцене появляется швейная машинка отца, Аладдин заправляет нитку и вышивает на своем саване узоры судьбы. Он смеется и плачет, а отец все подкладывает и подкладывает ткань. И воспоминание начинает растворяться — в разные стороны ускользают от Аладдина ткань и машинка. Ему никак не угнаться за ними. Аладдин тянет на себя ткань с нечеловеческим усилием, как бурлак: она то скручивается, как пуповина, то расправляется, как река — это универсальный символ начала и конца, жизни и смерти, рождения и Стикса. Но на этой пуповине он притягивает к себе только Джина. Они сидят спина к спине — двое обреченных на вечное одиночество и вечную несвободу.
Два финала двух миров: один мелодраматический, с семейным счастьем, другой — трагический. И угадать, какой из них присущ реальности, невозможно. Миры стягиваются в тугой узел, как простынь-пуповина, уравнивая царей и сказочных героев — все они заложники западни длиною в вечность. И невозможно скинуть в пещеру ни бесконечное зло, ни тотальное одиночество. В финале остается только пустота — та, что приходит на место потерь, присущих обретению опыта, та, что остается после всех, когда стираются последние следы памяти. И только изнуряющая усталость и вопросы, на которые так сложно найти ответы. Кто я? Кто я, если отнять от меня папу? Кто я без самого дорогого и близкого? Кто я, если обречен на одиночество? Кто я, если не могу изменить ни мир, ни судьбу?
А. Булатова (Шахразада), А. Дьяконов (Шахрияр).
Фото — архив театра.
И трагическим эхом отзывается «Ала-аддин»: я — один, я — Аладдин.
разработка ПО сайта
