Страсть против стиля
02 февраля 2015
«Горькие слезы Петры фон Кант» в Красноярском ТЮЗе
Постановка Юлии Ауг «Горькие слезы Петры фон Кант» выросла из эскиза, показанного на лаборатории «Киновешалка» в октябре минувшего года. Еще тогда было ясно, что это не просто эскиз, а внятно оформившийся зародыш спектакля.
Кинотекст Фасбиндера превратился в психологическую, подробно разобранную драму, каждый из персонажей был по-своему интересен. Режиссер придумала и визуальное решение — стильное дорогое пространство квартиры-студии успешного дизайнера, выполненное в черно-белой гамме. Широкая кровать в центре сцены, бликующее в глубине зеркало, вычерчивающие контур комнаты, манекены, на плечи которых свободно наброшены изысканные наряды, вписанные в ту же монохромную палитру. К премьере оформление, собранное из подбора, было доработано художником Еленой Турчаниновой.
Женщины этого спектакля одеты стильно, дорого, с достоинством носят авторские наряды — длинные платья, свободные, струящиеся туники, шляпки с вуалью. Но если в знаменитом фильме Петра и ее маниакально преданная служанка Марлен словно растворяются в этой искусственной, мертвенной красоте, то мир спектакля Юлии Ауг отнюдь не декадентский. Его внешняя холодная красота взрывается витальностью самой Петры, ее сугубо земной, предельно физиологичной энергией.
День Петры начинается с ритуала — Марлен приносит тазик для умывания, потом свежую почту на серебряном подносе, потом садится за печатную машинку, чтобы набрать ответ. Петра диктует уверенно, чеканит готовые формулировки, на ее губах играет улыбка человека, знающего себе цену, чувствующего свою силу, любующегося той формой, в которую отлила она свое естество. Петра точно знает, как коммуницировать с миром — какие интонации, какие слова наиболее выгодны в той или иной ситуации. С некоторой ленцой разговаривает по телефону с заказчиком из престижного универмага, и, лишь отложив трубку, радуется как девочка-дебютантка: прыгает на кровати, носится по комнате.
Светлана Шикунова играет сильную женщину, привыкшую смотреть собеседнику в глаза, жестко, в упор. Усадив Карин, предмет своей будущей страсти, напротив себя, Петра чуть откидывает голову, распрямляет спину, широко расставляет ноги.
Спектакль выстроен на столкновении ритмов: стремительность скороспелой жадной любви спорит с медленной, устоявшейся жизнью. Петра, мучающаяся неотжившим прошлым, уязвленная памятью о браке, выродившимся в унижение и насилие, не вынашивает свою новую любовь, не пестует зарождающееся чувство. Страсть охватывает ее целиком, мгновенно. «Я люблю тебя, Карин», — говорит красивая, взрослая женщина с роскошными рыжими волосами. Говорит просто, ясно, и самоуверенная прелестная Карин невольно отодвигается на край кровати. Монолитность этой страсти приводит в смятение даже ее, легко путешествующую по жизни.
Карин в этой многофигурной женской истории еще и орудие мести. Эта болезненная страсть — нежданная удача и повод для торжества Сидани (Светлана Кутушева), старой подруги Петры. Сидани явилась в дом в самом начале истории, чтобы внести в успешное спокойствие Петры тревогу из беспокойного прошлого. Она скована и осторожна — Петра щупает ткань ее пальто, небрежно касается волос: Сидани, кажется, пришла мстить за эту власть, за свою покорность, за когда-то отвергнутую привязанность. Поначалу интерес Петры к молоденькой Карин пугает Сидани: властная подруга с легкостью отобьет у нее новое увлечение. Сейчас она торопится увести симпатичную провинциалку из этой опасной квартиры, но к финалу явится как победитель, жаждущий насладиться унижением врага. Впрочем, Петра, даже корчась в муках неудовлетворенной страсти, найдет в себе силу отказаться от снисходительной жалости и снова отвергнуть когда-то уже покинутую подругу.
Этот мир женщин, выстроенный на густой смеси любви и ненависти, унижения и сладострастия, хищничества и жертвенности, случающихся одномоментно, в спектакле Юлии Ауг явлен детально и беспощадно.
Тонкая как тростинка Карин, гипнотизирующая зал узкой, голой спиной, рассказывает о своем страшном детстве почти безучастно. Все остальное, все слова и действия, тоже лишены рефлексии. Как и в Петре, в ней подкупает цельность, но только ее природа лишена рассудочности. Карин как зверек, существующий вне системы моральных оценок. В том, как использует она Петру, нет холодной расчетливости: живучая Карин просто открыта к жизни, принимает все подарки судьбы. Здесь нет даже лицемерия. Вернувшись под утро из ночного клуба, Карин устало растягивается на кровати. Муки Петры, готовой разорвать неверную любовницу на части и тут же благоговейно сжимающей ее детскую пяточку, она попросту не замечает. Реагируют ни ум, ни психика, только природа: Карин становится физически противно, и, торопясь уснуть, она отталкивает льнущую к ней Петру.
Спектакль не впускает в себя краски: лишь однажды черный шелк покрывала окрашивается алым. Петра, лежащая поперек кровати, медленно сползает вниз. Ткань морщится, скользит. Женское тело, кажущееся сейчас тяжелым, невыносимым, изламывается в некрасивых линиях, и банальные слова, стоном сочащиеся из Петры, предсказуемо проигрывают точному языку тела.
Отчаяние Петры не выдерживает монументальности: ее скульптурная, чуть надменная вылепленность рушится под всплесками грубой, бабской истерики. Петра громит графическую красоту своего дома, орет на Марлен, пытается сбросить с себя вцепившуюся ей в ногу, свернувшуюся клубком дочь-подростка, отталкивает переполошившуюся мать. Та, нелепая в своем суетливом кружении, застывает в растерянности. На разные лады произносит одну и ту же фразу: «моя дочь любит девушку…». Тщетно пробуя примириться или хотя бы примериться к такой непонятной ситуации.
Режиссер обрекает Петру на одиночество. Вот она снова сдержана и почти величественна. Бесстрастно говорит по телефону с Карин. Дом пустеет: безмолвная Марлен надевает картонные крылья, спрятанные за одним из манекенов. Светлана Киктева играет в точной пластической партитуре: ее Марлен передвигается по дому тихо, семенящим шагом, голова вжата в плечи, тяжелый подбородок опущен. Марлен не бунтует, она всегда рядом. Застывая у манекенов, подглядывает за госпожой; отворачиваясь, следит за ней в зеркале. На этом стертом фоне малейшее проявление эмоций становится взрывом: когда Петра взовьется в истерике, Марлен чуть всплеснет руками, а в сцене прощания вскинет брови жалостливо-добродушно, почти с усмешкой. Петра только сейчас обнаружит, что ничего не знает о своей верной тени, о ее молчаливых страстях и о ее теперешней свободе.
Спектакль в своей финальной точке утихнет, смирит страсти. Фокус невидимой камеры съезжает с крупного плана на общий. На огромной кровати лежат две женщины, мать и дочь — не вместе, на разных краях, спиной друг к другу. Близкие и чужие, с разными, но очень женскими, бедами. История, выплескивавшаяся в зрительный зал, будто бы отдаляется, дистанцируется. Старшая и младшая фон Кант погружаются в темноту – неопределенную, одинокую, трезвящую.
разработка ПО сайта
