На фоне Гинкаса
15 мая 2011
Чудесной была атмосфера открытия, теплота и глубина выступлений, которые юбиляр постоянно корректировал, уточнял, руководил процессом.
“ЭС” попыталась зафиксировать некоторые из выступлений.
Инна СОЛОВЬЕВА. Благодаря этой выставке я поняла, что с момента появления режиссера в Москве я посмотрела все его спектакли. Жалею, что не видела его работ в Красноярском ТЮЗе. Я рано поняла завязки и повороты этого удивительного сюжета. У нас очень мало хороших режиссеров (это вообще редкость). У нас легко говорят: великий, прекрасный. Но у Гинкаса настоящий артистический талант, дар создания череды спектаклей, соединяющихся в единое целое, которое развивается как судьба этого человека, как судьба театральная, как судьба актеров. Не могу сказать, что Гинкас поглотил Бархина, но для этого замечательного художника работа с режиссером – огромная часть жизни. Сплетение сюжетов. Гинкас кого-то впускал в свою судьбу, с кем-то соединялся ненадолго. Я думаю о замечательной актрисе Ирине Юревич. Какой был поразительный спектакль “Вагончик”! Как удивительно Юревич играла в “Записках из подполья”, в “Играем “Преступление””…
Эта выставка – огромное пространство для размышлений, для восприятия.
Кама ГИНКАС. Моя творческая биография неотделима от артистов, и не только от артистов. На выставке мы видим Виктора Гвоздицкого в одном спектакле, мы с ним сделали три, с ним связана важная часть жизни. Здесь есть несколько работ Эдика Кочергина, грандиозного художника. Начало моей жизни связано именно с ним. Он друг Сергея Бархина, и постепенно я перешел в руки Бархина. А посередке был еще Давид Боровский, как жаль, что его нет. Жизнь позволила мне встретиться с тремя лучшими художниками мира (я кое-что видел и могу утверждать это). Александр Бакши любит писать довольно странную музыку, заставлять артистов извлекать музыку из себя и из разных предметов. Мы вместе работали над “Полифонией мира”, над “Счастливым принцем”, “Нелепой поэмкой”.
Генриетта ЯНОВСКАЯ. Я знаю начало – “Традиционный сбор” в Риге. Первая премьера в жизни Камы Гинкаса, которая идет на гастролях в Даугавпилсе. И я – жена и друзья приезжаем на эту премьеру. Начинается его первый в жизни спектакль. Кто-то страшно кричит в зале, я узнаю голос (это кричал Гинкас). Он кричал, глядя на сцену, куда вышли народные и ненародные артисты Рижской драмы: “Что они делают?”
Я хорошо помню второй спектакль – “Последние” в Театре на Литейном в Ленинграде с эпиграфом: “Мы лежим на дороге людей. Как обломки какого-то старого здания, может быть, тюрьмы…” Только что были чешские события. Естественен ужас главного режиссера. Он его выгнал: уйди, я все сделаю. Гордый Кама отправился к учителю Георгию Александровичу, Товстоногов ему сказал: “Главный режиссер пошел на риск. Ты понимаешь, что с ним может быть! Он должен выпустить спектакль”.
В Красноярске начальник отдела культуры Мария Андреевна Сидорова, посмотрев на макет “Гамлета”, на то, что он делает, спросила Каму: “Скажите, что я должна всем объяснять?” Она защищала нас.
Я должна радоваться выставке, а мне очень сложно избавляться от некоторых чувств, например, от чувства боли. Я смотрела много “Гамлетов”, но не видела ничего подобного Каминому спектаклю. Это были молодой режиссер и еще более молодая труппа. Я хорошо помню двух голубоглазых мальчиков (одному – 23, другому – 24). Это были Гамлет и Клавдий. Два друга. Клавдий выбрал определенный способ жизни, а второй – Гамлет – выбрал другой путь (или, вернее, путь выбрал его). Одному казалось: стоит “перешагнуть”, и дальше ты сделаешь страну такой, как надо.
Потом этот Клавдий пытался весь оставшийся спектакль искупать то, что он сделал. И когда телохранитель закрывал его от Гамлета в финале, Клавдий вдавливал его в стену и ждал этого удара. “Гамлета” я забыть не могу. Это был фантастический спектакль.
Выставка скупая, четкая. Но, естественно, многого здесь не видно. Это отпечатки жизни.
Вадим ГАЕВСКИЙ. (Этот текст был специально написан для вечера и прочитан автором.)
Полвека назад, когда молодой Кама Гинкас еще только осваивал азы режиссерской профессии, вряд ли он слышал имя Антонена Арто, а если бы и слышал – поскольку в те годы до нас многое доносилось “из-за бугра”, – то вряд ли имел ясное представление о том, что такое “театр жестокости” и могут ли радикальные идеи парижского актера Арто быть реализованы на сцене. Самому Арто это, как известно, не удалось, он провалился со своей постановкой – типичный случай теоретиков, слишком бескомпромиссных. А вот петербургскому студенту, а потом – московскому режиссеру это удалось и прежде всего потому, что он и не думал рвать ни с национальной культурной традицией, ни с театральной психологической школой. А само понятие “жестокость” трактовал не в духе елизаветинцев, на чем, собственно, и оступился Арто, а так, как это понимали в XIX веке в России.
“Жестокий талант” – этими словами говорили о Достоевском. И для Гинкаса Достоевский, как можно предположить, высший художественный и главный моральный ориентир, черное солнце российской словесности, центр притяжения всей русской классической литературы. Поэтому и Чехова у Гинкаса играют с некоторым, большим или меньшим, сдвигом в сторону Достоевского, что становится открытием, смелым и точным, а главное – не выводящим чеховское слово за пределы отечественной культуры (как это сплошь и рядом происходит сегодня). Что я имею в виду? Прежде всего две темы. Пристальный интерес к злоключениям человеческого ума или, что более важно, пристальный интерес к безумию в человеке. Это первое. А второе: жесткое выстраивание человеческих отношений, почти лишенное полутонов, лишенное иллюзий, лишенное надежды. Такого Достоевского мы ждали и даже были готовы к нему. Такого Чехова увидели впервые. Но есть еще и третий ингредиент, третья краска на изысканной палитре Камы Гинкаса. Это черный или черноватый юмор. Тут он ни с кем не сравним, как ни с чем не сравним его жизненный опыт. И это позволяет по-новому определить его режиссерский генезис. Обычно считается, что Гинкас – из тех, кто восстал против Товстоногова и товстоноговской школы. Это, конечно, справедливо, хотя и у всех на виду. А то, что не на виду, это неявственная, может быть, не слишком сознаваемая самим Гинкасом связь его театра с театром Акимова – при всей исторической пропасти, разделяющей их, при всей стилистической несхожести аристократа Акимова и демократа (назовем его так) Гинкаса. “Вагончик” Акимов бы никогда не поставил, так же как Гинкас не поставил бы “Опасный поворот” (приписываемый Козинцеву совершенно напрасно). Но юмор у них в чем-то схожий: страшноватый, не чеховский, а “достоевский”, но при этом по-юношески легкомысленный юмор. Я вспоминаю, как Саша Володин хохотал на студенческом спектакле по его пьесе “Блондинка”.
Кама ГИНКАС. Меня раньше часто спрашивали: у вас есть студенты? Меня долго не допускали. Но все-таки я учил: режиссеров – сценографии, сценографов – режиссуре. А вот актеров – актерскому делу, а режиссеров – режиссуре почему-то не учил. Пока меня не пригласили в Финляндию, где я выпустил курс (на выставке есть фотография дипломного спектакля “Чайка”). Наконец, мне предложили режиссерский курс в Школе-студии МХАТ, я его набрал, и теперь это молодые, начинающие, но уже заявившие о себе ученики работают и в России, и за рубежом. Среди них есть американцы, латыши.
В финале собравшимся разрешили издалека полюбоваться подарком – роскошным, уникальным фолиантом: томом фотографий английского мастера Кена Рейнольдса (сам Рейнольдс присутствовал на выставке). “Бук-вально несколько дней назад, – рассказывает Кама Миронович, – мы встретились с Кеном в Вильнюсе, куда я отвез своих стажерок. У меня стажерская группа режиссеров. Я поставил условие, чтобы это были только женщины со всей России, к ним присоединятся литовки, финки. Кен, который ездит вместе с московским ТЮЗом на все гастроли, всюду, где мы бываем, и фотографирует одни и те же (ну, и, конечно, новые) спектакли – привез мне эту книгу. Она называется “About everything until now”. “Обо всем до сегодняшнего дня. Кен Рейнольдс – Каме Гинкасу”. Книга потрясающая”.
Материал подготовила
Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ
«Экран и сцена» № 9 за 2011 год, 15.05.2011
разработка ПО сайта
