MASKBOOK Савва Ревич

17 апреля 2017

  В этом году в номинантах «Золотой Маски» две постановки по Исааку Бабелю, одна из которых мюзикл «Биндюжник и Король» по «Одесским рассказам» Бабеля. Многие говорят о том, что Бабель автор непростой даже для чтения, не говоря уже о постановках, что он скрывает много смыслов за достаточно легкими на первый взгляд историями. А как у вас складываются отношения с Бабелем?

Это правда, он совсем не прост. Вообще, на мой взгляд, не всех драматургов и писателей легко переложить на свободную трактовку произведения. Это происходит в тех случаях, когда сам текст рождает такие чувства, которые сложно переложить на сцену. Для меня Исаак Бабель именно такой автор. За него сложно браться. Кажется, что всегда что-то улетучивается. Даже в том фильме-мюзикле «Биндюжник и король» колорит и самобытность, которую пытались сохранить создатели, не передана полностью, от чего сама история стала очень четкой, ярко очерченной. Такой документальный репортаж, в котором какой-то тонкости самого Бабеля лично мне не хватило. Я думаю, что человек, который не знаком с его текстами, может задать вопрос – а о чем вообще это? Поэтому я за то, чтобы сначала читать Бабеля, а потом уже смотреть.

Что касается вашей постановки, в которой вы играете, как все происходило? Поделитесь личным взглядом.

Изначально тоже были вопросы о том, как получится совместить структурный визуальный театр с совершенно самобытной историей, в которой несколько глубинных пластов? Но тем не менее создатели спектакля пошли на это, и мы добились правильного симбиоза. А так как это еще и музыкальный театр, то, конечно, некая настороженность присутствовала. Все понимали, что с нас будет особый спрос: «Замахнулись на мюзикл, ну-с посмотрим». Но мы же поющие драматические актеры, – это реальность, и мы не стремились стать музыкальным театром, а вот уверенно существовать драматически в музыкальном жанре – над этим мы работали.
Основной задачей для всех нас было передать этот материал в лаконичном стиле. Вы увидите это: здесь все подчинено внешнему рисунку, его минимализму. Это была групповая работа, совместное творчество не только режиссера Романа Феодори и художника Даниила Ахмедова, но и всех включенных в эту работу: и музыкального руководителя постановки Ольги Шайдуллиной, и хореографа Анны Закусовой, и актеров, которым нужно было сохранять хореографию, балетность, музыкальность и при этом играть. Могу сказать, что это серьезная задача.

фото Дмитрия Дубинского

Вы говорили о том, что на роль Менделя Крика, биндюжника, пробовали трех актеров и в итоге утвердили вас. Как дальше проходила работа? Вам удалось сродниться с вашим Менделем? Он вам близок?

Несомненно. Он мне симпатичен, как и любая роль. Потому что твоя роль – это твое детище, при любых нюансах и несогласиях. Я называю моего биндюжника местячковым королем Лиром. Это трагическая фигура, и для меня именно его образ передает трагедию всей пьесы: это не просто история про смену старого на новое, это вообще про ощущение утекающего сквозь пальцы времени.

Вы упомянули структурность визуального театра, его особую дисциплину, отсылки к стилю Роберта Уилсона. Вам самому близок этот формат? В одном из интервью вы рассказывали о том, что когда-то увидели шоу Полунина и были потрясены этим зрелищем. Ведь Полунин тоже работает в жанре визуального действа. Или психологический театр привлекает больше?

Честно говоря, для меня не существует в чистом виде психологического театра. В любом театре всегда первична природа игры. Просто для удобства мы разделяем театр на психологический, игровой, буффонный. Но в любом случае в каком бы виде театра ты бы ни выступал, там должна быть внутренняя психологическая основа, обоснованность. Я не понимаю форму ради формы.
Я не против того, чтобы сыграть эпизод из Чехова на голове, но важно уметь донести в этом смысл, чтобы это не стало трюком ради трюка.
Ели говорить о Полунине, я бы не сравнивал его с Уилсоном. У Уилсона свой почерк, который легко распознать, у Полунина – другая природа, это клоунада в высшем смысле этого слова. Что мне ближе? То, что меня будоражит изнутри, независимо от жанра. Например, я всю жизнь преклоняюсь перед искусством Марселя Марсо. В пантомиме, в жестах и взглядах он выражал всю человеческую жизнь. За его пластикой и выразительностью, была безграничная личность драматического, трагического, комического актера. Мне довелось увидеть его выступление лично буквально за три года до его смерти. Ему было 78 лет – старик. Он показывал все свои миниатюры, и, знаете, я не услышал ни одного сбоя дыхания – вот высший пилотаж актерского мастерства. В его пантомиме была основа театра – человеческая боль. Без этой самой внутренней боли, без занозы в сердце нечего делать в театре, и в визуальном, и в развлекательном, в любом.

Наш опыт и боль делают нас теми, кем мы являемся, без них мы потеряем себя?

Именно так. И театр должен и будет существовать, пока его творят люди с этими внутренними травмами и занозами, и пока такие люди приходят. Пока все печали и внутреннее нытье актеров кому-то нужны. В этом суть театра. Я думаю, что просто веселым и легким людям в театре нечего делать.

фото Андрея Минаева

Какая внутренняя боль у вашего биндюжника?

Вот смотрите. Мы живем, нам 20 лет, потом – бац! – уже 30, потом 40, ну и дальше. Мы внутренне ощущаем, что молодость уходит, а на смену приходят совершенно другие чувства, мы переходим в иную субстанцию. Вот этими ощущениями живет и Мендель Крик, он никак не может охватить это нутром, что на космическом уровне приходит нечто новое. Он не может уложить логически эту стихийную махину времени, и в этом его трагедия.

Савва, знаю, что вы долгое время жили в Америке. Удавалось играть там в театре?

Да. Первое время я играл в постановках советского режиссера Аллы Григорьевны Кигель, которая давно живет в Америке. Она тогда взяла такой материал, основанный на произведениях Теннеси Уильямса, Чехова и Шекспира. Это был разговор о театре, в котором принимала участие также Елена Соловей, которая уже долго время жила в США. Принимали участие и американские артисты. Но это не было основной моей деятельностью. Я вернулся в Россию в 2005 году, чтобы играть на сцене не урывками, а полностью – на российской сцене, на русском языке.
Я рад, что вернулся, так много еще хочется сказать, вынести эту завуалированную боль в театральной форме. Если даже двум зрителям из ста – это откликнется, значит, все правильно.

Maskbook, Евгения Елисеева, апрель 2017