Кама ГИНКАС: «Театр не передается»
15 ноября 2019
– Прежде я считал, что лаборатории Олега Лоевского – это бред, невозможно за несколько дней сочинить нечто путное, – признался Кама Миронович. – Но артисты ТЮЗа и мои ребята-режиссеры доказали мне, что пусть не на века, но для разового показа можно создать что-то стоящее. Интересно, что в четырех из пяти эскизов Гамлет – человек уже поживший, познавший жизнь, он ничему не удивляется. В одной из сцен он радуется встрече с Розенкранцем и Гильденстерном, старыми приятелями, зная, что они пришли его предать. Но славное доброе прошлое невозможно перечеркнуть в одночасье, и он рад им, несмотря ни на что.
– Ваш Гамлет в далеких 70-х, насколько я помню по фото и описанию, – совсем молодой человек, а все люди из его окружения, включая Клавдия и стражника Марцелла, были его друзьями и однокашниками. Что вас подтолкнуло к такому решению?
– Мой тогдашний возраст, прежде всего. Я сам недавно окончил вуз и ставил эту пьесу о себе и своем поколении. Посмотрите на меня: в черной одежде с длинными рукавами, с цепочкой на шее – так с XVIII века, с романтических времен, одевали Гамлета. Мама сшила мне, еще подростку, гамлетку (как я ее называл) из черного вельвета, с белым воротничком – сам придумал фасон. В юности еще и берет носил – серый, за неимением черного. Когда гамлетка износилась, мама сшила копию. В таком виде поступал к Товстоногову. Еще со школьной скамьи я сочинял «Гамлета», в студенческие годы репетировал с юным Георгием Тараторкиным. И сразу понял, что в Красноярск попал, чтобы поставить «Гамлета». Оглянулся вокруг – а в труппе сплошная молодежь. Получился спектакль о пацанах и девчонках, выброшенных из теплого домашнего уюта, из студенческого братства. Саша Коваленко, мой Гамлет, играл вхождение в жизнь. Играл чистого мальчика, искреннего идеалиста, еще не представлявшего, что можно улыбаться людям – и одновременно быть мерзавцем. Что ближайший друг может оказаться твоим убийцей, а юный дядя, почти ровесник тебе, – любовником твоей мамы и убийцей отца. Как и другие из некогда близкого круга Гамлета – кто-то подличает, а кто-то его просто уничтожает. Мы с Генриеттой Наумовной Яновской, моей женой, с которой вместе приехали работать в Красноярск, успели уже испытать это на себе: бывшие однокашники, попавшие в управления культуры, закрывали наши спектакли, прекрасно зная, что для режиссера это смерть. Или кастрировали их, что тоже чудовищно обидно.
Мы в «Гамлете» рассказывали историю о себе, и оформление в спектакле было соответствующим. Эдуард Кочергин, один из крупнейших художников современности, решил, что раз мы ставим «Гамлета» в Сибири, все должно быть из дерева – кругом же тайга. Он говорил, что любой сибиряк может построить лодку. А как строится лодка? Возводится на кружалах, специальных деревянных приспособлениях. Кочергин поставил на сцене огромные кружала, обил их фанерой – в ней имелось несколько разломов, через которые проникали лучи прожекторов, что создавало интересную игру света и теней. По форме декорация напоминала лодку – и в то же время это была ленинградская подворотня, с ее проходными дворами, хорошо знакомая нам с Кочергиным. А самые тонкие люди видели в этом катакомбы ранних христиан – и, действительно, в нашей постановке проступало что-то дохристианское.
– Удивительно, Кама Миронович, что вам в то время разрешили играть такой спектакль.
– Конечно, о чем тогда ставились «Гамлеты»? Борьба за королевский трон, артисты в костюмах из бархата. Ничего подобного у нас не было. Но нам повезло. В местном крайкоме партии работала потрясающая женщина, Мария Андреевна Сидорова. С ее помощью был основан Красноярский ТЮЗ, она защищала в нем направления в режиссуре, совершенно не похожие на те, что поощрялись в Советском Союзе. Она быстро поняла, что «Гамлета» закроют немедленно. И устроила так, что премьеру мы дважды сыграли поблизости в закрытом городе атомщиков, где трудились столичные инженеры и ученые. Профессура пришла в восторг. Когда мы показали, наконец, спектакль в Красноярске, местные проверяющие не посмели перечить московским специалистам. Но это оказалась наша первая и единственная постановка, принятая здесь сразу.
– Почему пришлось пробивать остальные?
– Сразу видно, что вы еще молоды и не помните особенности советского времени. Тогда не позволялось ставить зарубежную драматургию, даже классика не приветствовалась. Надо было выпускать производственные пьесы, в ТЮЗе же – истории о пионерах. А мы с Генриеттой Наумовной поставили «Гамлета», «451 градус по Фаренгейту», «Сотворившую чудо», «Плутни Скапена», «Кражу» Виктора Астафьева. «Кражу» пришлось переделывать, это была очень острая проза для тех лет: у писателя детдомовцы – дети ссыльных, а у нас они, по совету опытного человека, одного из авторов инсценировки Николая Нечаева, стали послереволюционными беспризорниками, обездоленными вроде как не по вине советской власти. Очень боялись, как на это отреагирует Астафьев. После просмотра Виктор Петрович выпил водки и сказал: «Это не мое, но получилось замечательно».
– Вы поставили здесь и «Судьбу барабанщика» Аркадия Гайдара.
– И ее в результате закрыли, а нас отсюда выгнали. Те партийные идиоты явно не читали Гайдара. Они думали, что его повесть – о пионерской организации. А когда мы в нее вникли – поняли, что она об одиночестве честного мальчика в советское время и опасности его окружения. Такая трактовка в то время выглядела, разумеется, совершенно неприемлемо.
С нами ушла и часть артистов. И все же после увольнения мы собрались на гастролях в Ленинграде, запланированных прежде, и сыграли наш репертуар, «Гамлета» показали аж дважды – с немыслимым успехом! Нам даже предлагали остаться со всеми спектаклями и создать свой театр на базе Дома милиции в ДК имени Дзержинского. Но городу такой театр оказался не нужен. И мы разъехались кто куда.
– Вам приходилось возвращаться к прежнему материалу?
– Лет десять назад я ставил спектакль «Шуты Шекспировы» – собрал в нем шутов из разных пьес драматурга. Причем не только профессиональных, но и тех, кто прикидывается шутами. Гамлет очень долго валяет дурака, изображает сумасшедшего, а потом сходит с ума на самом деле. У короля Лира есть шут, но в конце они, по сути, меняются ролями. Ричард юродствует, притворяется немыслимо влюбленным в леди Анну у гроба ее мужа, а она почему-то верит этому убийце. Я показал, как Ромео превращается в Гамлета, а Джульетта – в Офелию. Как влюбленный человек, только что искренне признававшийся в любви, на следующем жизненном этапе предает свою возлюбленную. Мне хотелось, чтобы дальше артистка перевоплотилась в леди Анну, хоронящую мужа. Но спектакль не получился, и нет желания к нему возвращаться. Что ж, бывает. Хотя я пытаюсь вколотить в своих студентов мысль, что препятствие – наше спасение. Да, порой что-то не складывается. Но надо пробовать, искать. Например, нет персонажа – значит, его можно придумать. И нередко он оказывается одним из самых важных в спектакле. В Красноярском ТЮЗе служил актер Алексей Ушаков – худой, лысоватый, старше всех в труппе, ему тогда было лет под сорок. В «Гамлете» он сыграл роль без единого слова – наставника и охранника Клавдия, заботившегося о нем с детства. Понятно, что такой человек никому не позволит тронуть своего воспитанника – возможно, тот без него и к власти бы не пришел.
Это я почерпнул у Товстоногова. Помню, разбираем в студенчестве самостоятельно какой-то отрывок, долго мучаемся. Тот приходит, не зная материала, читает строк десять: «Ну, давайте так – герой идет к женщине, она дает ему пощечину». Мы, ошарашенно: «Георгий Александрович, она буквально через фразу говорит, что любит его». «Тем лучше!» – отвечает. И для меня это урок навеки – что в человеке много всего разного, и это может проявляться одновременно. Можно ударить – и тут же сказать о любви.
– Каким педагогом был Товстоногов?
– Формально – абсолютно никаким. Его раздражала необходимость иногда приходить к нам на занятия. Он появлялся раз в полтора-два месяца, и никто не знал, когда будет следующий визит. Но в те редкие часы он давал нам больше, чем иные преподаватели, объяснявшие что-то ежедневно. Только нужно было его услышать. Талант не передается, мироощущением и мировоззрением можно заразить. А школа – это ремесло, и ему есть шанс обучиться. Я считаю, что стою на ногах благодаря Товстоногову. И даже кое-что передаю своим ученикам.
– Перед выпуском новой премьеры «Кошка на раскаленной крыше» вы говорили, что посвятили ее своему отцу. Человек строит, строит что-то всю жизнь, а потом все рушится. А разве это не о театре? Режиссер создает свой мир, свой дом, но во что он превратится после его ухода?..
– Разумеется, все, что мы делаем, – всегда о себе. Не верьте тем, кто говорит, что пишет или ставит о народе, о родине – врут! Либо бездари. Просто мы являемся частью общества, и естественно, что наша личная история, если хватит широты мировоззрения, будет перекликаться с тем, что вокруг. Но мне не хотелось бы углубляться в тему, кому и что останется после нас. Мы не молоды. Только что умер Марк Захаров. Что он оставил? Замечательных артистов, театр со своим лицом. То же самое было после Товстоногова. Отец дает жизнь. Но отчим, даже очень чуткий и внимательный, а тем более дядя с улицы, не сможет сделать то же самое. Новому режиссеру придется создать другой театр. А это всегда хирургия, снос стен, отталкивание зрителя, любившего тот, прежний мир. Но по-другому никак. Театр не передается.
Беседовала Елена КОНОВАЛОВА,
фото автора
разработка ПО сайта
